«Переходными» изначально стали называть экономики тех стран, в которых осуществляются попытки обеспечить самоподдерживающийся рост и технологическую модернизацию путем преобразования централизованных плановых систем в рыночные. Но по мере своего развития новая теория охватывает все более широкой круг вопросов, касающихся соотношения либеральных рыночных механизмов, институтов и государственного вмешательства в экономику как в бывших социалистических, так и в развивающихся странах.

   В этом ряду Россия занимает особое положение. С прочими переходными экономиками ее объединяет отсутствие к началу либеральных реформ механизма самоподдерживающегося роста. Вместе с тем, она предстает на то время как индустриальная и полностью монетаризированная (но не рыночная) система в сравнении с развивающимися странами, находившимися на самых разных стадиях индустриализации, а также сохранившими обширные сектора потребительского хозяйства. От стран Центральной и Восточной Европы Россию к началу реформ отличали намного более мощный и замкнутый на ВПК государственный сектор, отставание в развитии третичного сектора хозяйства и, —что может быть, еще важнее — массовое социокультурное и мировоззренческое неприятие частной собственности и рыночных отношений.

   Противоречивые результаты реформ в России 90-х гг. породили ожесточенные споры и в нашей стране, и за рубежом. При этом среди нашей научной общественности нет согласия не только относительно средств экономической политики, но и целей, к которым надо стремиться. Взаимопониманию, наряду с теоретическими и идеологическими расхождениями, мешает также недостаточно четкое формулирование проблематики дискуссии. Можно выделить несколько ключевых вопросов, вокруг которых развернулась дискуссия.

   Первый вопрос: было ли советское плановое хозяйство «экономикой», «антиэкономикой» или «псевдоэкономикой»? Иначе говоря, в какой мере в него были заложены принципы марксистской экономической теории, и как они соотносятся с общепринятыми ныне постулатами экономической науки? Или для анализа требуется вообще какой-то иной теоретический инструментарий? Поиски ответа на эти вопросы требуют, с одной стороны, считаться с возражениями либеральной экономической теории против марксистской теории, а с другой, позволяют понять, как соотносились в процессе создания, функционирования и реформирования советской хозяйственной модели экономическая рациональность, политика и идеология. Чем больше размыты право на выбор хозяйственных решений и ответственность за них, чем сильнее контроль политических и социальных институтов, тем слабее выражена экономическая рациональность в поведении людей. Следовательно, социалистическая плановая система не может быть описана в «чистых» понятиях экономической науки, без привлечения средств социологии, социально-нравственных категорий и политики.

   Второй вопрос: о соотношении либерализации, институционального строительства и государственного вмешательства при переходе к новой модели экономики. Здесь в центре разногласий оказалась оценка способности нового российского государства с первых шагов реформ взять в свои руки руководство ими. Либералы оценивали хозяйственную систему России и ее государство как находившиеся на грани развала, и потому ими был сделан упор на создание «правил игры» для всех и ограничение государственного контроля. Во главу угла были поставлены либерализация ценообразования, приватизация государственного сектора и стимулирование частного предпринимательства. Методологические проблемы российских либералов связаны с недооценкой деструктивных процессов, которые активизировались с переходом к либеральному курсу. Поэтому они отличаются известным безразличием к проблематике институционального строительства и роли социокультурных факторов в экономике.

   Ответной реакцией ученых стало повышение интереса к институциональным аспектам хозяйственных реформ. Центральным оказался вопрос об очередности либерализации цен, приватизации государственного сектора и демонополизации экономики. Но при этом выявились два методологических просчета. Во-первых, восприятие институциональных реформ как чисто организационной, технократической задачи. Во-вторых, драматическая переоценка способности российского государства в его реальном состоянии осуществлять контроль над ходом преобразования экономики. Как следствие, проблема перехода к новой экономической модели редуцируется к институциональному строительству, рассматриваемому вне контекста стихийных процессов развития рыночных отношений.

   Третий вопрос: о природе гиперинфляции и неплатежей. Здесь налицо три основные точки зрения: либеральная, институциональная и инфляции издержек. В соответствии с первой из них, либеральной, инфляция имеет монетарные корни как порождение политики, при которой кредитная эмиссия опережает потребности реального сектора. Критики монетаристского курса, напротив, сходятся в одном: феномен неплатежей — оборотная сторона жесткой кредитно-денежной политики государства. Снижение уровня инфляции означает, с их точки зрения, не более чем затухание деловой активности в реальном секторе. Но ими не учитывается противоречивый характер отношений между сферами производства, распределения и потребления на данной стадии движения к рыночной модели. Эти отношения еще слишком далеки от рыночных, чтобы признать физическую ограниченность денежной массы причиной затруднений, которые испытывает реальный сектор экономики. В России не хватает не денег как таковых, а рыночной экономики.

   Четвертый вопрос: о «локомотивах» экономического роста. В центре столкновения вначале оказались позиции либералов, с одной стороны, и лидеров академической экономической науки, с другой. Первые исходят из представления о свободном накоплении частного капитала как о движущей силе перехода к самоподдерживающемуся росту производства и технологическому прогрессу. Их оппоненты, наоборот, полагают, что процессы ценообразования и капиталонакопления должны вернуться в управляемое государством русло. Однако такой подход вызывает вопросы. Первый: из каких источников покрывать общественные издержки, которые неизбежно возникают в результате огрубления механизма ценообразования, перестающего реагировать на многие явления экономической жизни? Второй: если зафиксировать основные цены, то каковы могут быть движущие силы технологической и структурной перестройки экономики и критерии ее рациональности?

   Понятие «локомотивы роста» как таковое впервые появилось в программе движения «НДР». Предпочтение было отдано отраслям добывающей промышленности и первичной переработки, роль их финансового обеспечения отводилась крупным коммерческим банкам. Однако объявленный курс не был выдержан. Драматические события экономической, социальной и политической жизни все время вносили в него коррективы; ТЭК не сумел разрешить для себя проблему массовых неплатежей со стороны потребителей и урегулировать сложные отношения с государством, а на внешних рынках его ожидало падение цен на нефть. Коммерческие банки тоже не стали источником крупных инвестиций в производственный сектор.

   Это привело к компромиссу в виде «валютного коридора», который до финансового кризиса 1998 г. обеспечивал приемлемые условия для сырьевых отраслей и наполнения потребительского рынка, а также способствовал технологической модернизации отдельных отраслей обрабатывающей промышленности, ориентированных на конечный спрос. В итоге, механизм роста сформировался на стыке процессов свободного накопления капитала в определенных очагах сферы производства и распределения (торговый капитал), с одной стороны, и государственного регулирования цен ТЭК как фактора снижения производственных издержек, с другой. Непосредственный импульс переходу от стабилизации к росту промышленности дало отступление импортеров, но только уже после того, как в ней произошла переориентация с «вала» на рыночный спрос. Сейчас этому механизму не хватает основательных «вливаний» инвестиционных ресурсов, из-за чего он раскручивается медленно, но, при отсутствии особо неблагоприятных обстоятельств, остановиться уже не должен.