Административно-хозяйственная реформа 1965 г. в СССР в англо-американской историографии

   Одним из наиболее важных следствий гласности для отечественных историков явилось появление возможности читать и обсуждать работы, имеющиеся в западной историографии по различным аспектам истории СССР, анализировать некоторые выводы и прогнозы западных историков, а не только газетные идеологические “штампы” эпохи “холодной войны” и гонки вооружений. Отбросив старые заидеологизированные подходы, необходимо взвешенно использовать достояние западной историко-политологической мысли, в прошлом трактуемой исключительно как “буржуазной” и “реакционной”.

   К сожалению, в настоящее время мы не имеем достаточно полного и глубокого анализа большого массива зарубежной научной литературы по ряду ключевых аспектов истории СССР и проблемам социально-экономического развития страны в 60—80-е годы в частности.

   Данная работа является частью более широкого исследования, посвященного отражению социально-политических процессов в СССР во 2-й половине 60-х — середине 80-х годов в историко-политологической литературе США и Великобритании.

* * *

   Как отмечают многие западные специалисты, новое руководство, пришедшее к власти после отставки Н.С.Хрущева в октябре 1964 г., стремилось продолжить линию на повышение уровня жизни трудящихся и поддержание высоких темпов развития экономики страны, имевших место в 50-е годы. Эти две задачи не могли быть решены без проведения экономических реформ и твердой кадровой политики.

   Одной из острейших внутренних проблем, с которой столкнулось новое руководство, были последствия директивного планирования, начавшегося в 30-е годы. Все связанные с этим трудности ярко высветил конфиденциальный доклад, представленный директором Института экономики и организации промышленного производства СО АН СССР (Новосибирск) Абелом Аганбегяном в июне 1965 г., где отмечалось, что темпы роста советской экономики начали замедляться, в то время как экономика США явно находилась на подъеме. Некоторые сектора советской экономики — жилищное строительство, сельское хозяйство, услуги, розничная торговля — оставались отсталыми и развивались совершенно недостаточными темпами.

   Многие зарубежные авторы (например, Рональд Аманн, Джозеф Берлинер, Северин Бялер, Стефан Коэн, Алек Ноув, Брюс Паррот, Джефри Хоскинг, Ганс-Германн Хохман и многие другие) не только констатируют причины, требующие принятия экстренных масштабных мер, но и уделяют большое внимание тем дискуссиям, которые велись в СССР о необходимых изменениях в экономических структурах и принципах — как в прессе и на открытых совещаниях директоров предприятий, так и в высших партийно-правительственных кругах.

   Реформа началась в 1965 г. с проведения новой административной централизации, упразднения совнархозов, перехода на отраслевой принцип управления промышленностью и восстановления союзных и союзно-республиканских министерств, ликвидированных Хрущевым. Важными были мероприятия по коррекции системы планирования. Были созданы крупные государственные комитеты (Госкомцен, Госснаб, Госкомитет по науке и технике). Предполагалось нацелить систему планирования на реализованную продукцию (тогда как прежняя плановая система была ориентирована на достижение роста объемов производства, на увеличение валовых показателей предприятий).

   Необходимо было решать многочисленные конкретные проблемы хозяйственной практики, организации производства, стиля и методов управления, совершенствовать экономическое стимулирование предприятий в целом и отдельных трудящихся.

   Реформа хозяйственной деятельности предприятий была изложена в двух документах, обнародованных 4 октября 1965 г. Это были постановления “Об улучшении планирования и стимулирования производственной экономики” и “О государственном производственном предприятии при социализме”. Западные исследователи признают, что эти документы свидетельствовали о расширении автономии предприятий. Число обязательных показателей было сведено до минимума. Параллельно с сохранением валовых показателей, несмотря на их признанное несовершенство (ибо предприятия часто добивались высоких показателей, используя наиболее дорогое сырье и т.п.), были введены новые: стоимость реализованной продукции, общий фонд заработной платы, общая сумма централизованных капиталовложений. Планировалось оценивать результаты хозяйственной деятельности предприятий по реализованной продукции, полученной прибыли (рентабельности производства) и по выполнению заданий по поставкам важнейших видов изделий; поставить оплату труда работников в промышленности в непосредственную зависимость не только от результатов их индивидуального труда, но и от общих итогов работы предприятий; положить в основу экономических отношений между предприятиями принцип взаимной материальной ответственности; развивать прямые связи между предприятиями-изготовителями и потребителями продукции; повысить роль хозяйственных договоров. Чтобы стимулировать инициативу предприятий, часть доходов оставалась в их распоряжении.

   В январе 1966 г. хозяйственная реформа взяла старт. На новые условия работы были переведены первые 43 предприятия (с общим числом рабочих около 300 тысяч) в 17 отраслях промышленности. В последующие месяцы число предприятий, работающих “по-новому”, возросло.

   Анализируя ход реформы и ее воздействие на экономическую ситуацию в стране, английские и американские экономисты и историки отмечают изначально ограниченный характер реформы, не предполагавший коренного изменения социально-экономических и политических структур, а также сильное сопротивление на разных уровнях управления и производства при попытке реального осуществления реформы.

   Брюс Паррот (Технологический институт, Массачусеттс, США) приводит данные опроса 250 директоров сибирских предприятий, переведенных на новую систему планирования и стимулирования производства. Данные свидетельствуют о том, что на вопрос “Где бы Вы хотели иметь больше самостоятельности?”, 80% директоров ответили, что хотели бы более свободно принимать решения в области труда и заработной платы, но только 50% — в сфере инвестиций и менее 20% — больше контролировать цены. Большинство хотело не отмены центрального планирования, а лишь его улучшения. При этом работать в условиях стабильного бюрократического механизма было для них куда более спокойно и безопасно, чем при экономической неопределенности рыночной конкуренции, к которой многие были просто не готовы (Большинство управленческого персонала имело инженерную, а не экономическую подготовку и не обладало навыками, позволяющими приспособиться к системе, где конкуренция и рынок были бы главными элементами). Эрик Хоффманн и Роббин Лэйярд (Корнуэльский ун-т, Великобритания) также отмечают, что самыми стойкими противниками реформы были сами директора и управленческий персонал предприятий, предпочитавшие “безопасность и ясность проверенных временем шаблонов управления и методов стимулирования превратностям и двусмысленностям — особенно новым требованиям и новым отношениям в властных структурах — «рационализированной» экономической системы” .

   Стэнли Коэн (Ун-т штата Нью-Йорк, Бингхамптон, США) отмечает, что “экономические реформы 1965 г. представляли собой лишь ограниченное приспосабливание к предложениям организационной реформы”, разработанным харьковской группой экономистов под руководством Е.Либермана, “основная несовместимость между свободными контрактными отношениями и административным распределением материальных ресурсов была решена в пользу последнего” .

   Реформа 1965 г. предполагала расширить права предприятий в сфере принятия определенных решений и плановых показателей. Восстановив всесоюзные промышленные министерства в Москве, брежневское коллективное руководство предприняло попытку на словах позволить предприятиям принимать широкий ряд решений, влиявших на выполнение плана, но обязало министерства нести ответственность за результаты. На деле министерства были поставлены в такие условия, когда они должны были отвечать за решения, которые им было запрещено контролировать. Джозеф Берлинер (Университет Вирджинии, США) подчеркивает, что невозможность существования такого организационного порядка со временем привела к восстановлению министерствами контроля за теми решениями предприятий, за которые министерства должны были отчитываться перед партией и Советом министров, и делает вывод: “урок экономической реформы состоит в том, что подлинная децентрализация власти в пользу предприятий была сильно ограничена директивной природой детального национального экономического планирования” .

   Алек Ноув (Ун-т Глазго, Великобритания) считает, что хотя наблюдался сдвиг в сторону предоставления большей самостоятельности управленческому персоналу, совершенно явным было стремление централизовать систему планирования и “укрепить силу министерств в Москве (Большинство министерств были союзными, нежели союзно-республиканскими). Республиканские и другие региональные органы планирования потеряли свою мощь” .

   Практика реализации реформы показала, что проблемы, связанные с природой экономических показателей и с “ведомственностью”, остались нерешенными. “Ведомственность” оставалась причиной постоянных сбоев в экономике. Эта “болезнь” возникла еще в 30-е годы как следствие утверждения принципа вертикального подчинения в системе министерского планирования и управления. Именно отсутствие горизонтальных связей стало причиной многих трудностей, сохранившихся до наших дней.

   Новые показатели вводились с трудом. Поощрительные фонды не смогли должным образом стимулировать рабочих: предназначенные рабочим премии в среднем составляли 3% от их зарплаты, что было недостаточно для того, чтобы вызвать интерес к повышению эффективности производства. Использованию фонда на социальные нужды мешало то, что план не предусматривал обеспечение строительными материалами. Наконец, фонды самофинансирования не могли быть эффективно использованы по причине слабой координации между научными изысканиями и промышленностью.

   Американские и английские историки обращают внимание на следующий факт: то, что в советской терминологии обозначалось понятием “хозрасчет”, не подразумевало реабилитацию рыночных отношений и тем более переход к “социалистическому рынку”, проповедуемому тогда чешскими и венгерскими экономистами, или к самоуправлению по югославскому образцу.

   Курс на крутые перемены в экономике закрепил XXIII съезд КПСС (март 1966 г.). Был провозглашен — в качестве принципа — переход от административных к экономическим методам управления хозяйством, разработки комплекса мер его развития. Большие надежды возлагались на то, что удастся покончить с экстенсивным развитием страны, которое делало экономику все более малоэффективной и затратной; намечалось сделать важные шаги по пути интенсификации, повышения эффективности производства, технического уровня, чтобы обеспечить все отрасли народного хозяйства современной техникой и технологией, а население — товарами и услугами. При опережающем росте производства средств производства ставилась задача достижения экономической сбалансированности.

   Практически все зарубежные авторы отмечают тот факт, что в первые годы 8-й пятилетки динамика экономического развития СССР несколько возросла.

   В 1967 г. на новый порядок планирования и экономического стимулирования стали переводиться целые отрасли промышленности и к концу этого года в новых условиях работало уже 15% предприятий, на долю которых приходилось 37% промышленной продукции. Темпы роста производительности труда и средней заработной платы работающих в промышленности сблизились, однако полной сбалансированности их достичь не удалось. Не были выполнены задания по производительности труда.

   В рамках действовавшей хозяйственной системы были предприняты меры, направленные на повышение производительности труда и усиление заинтересованности коллективов предприятий в результатах своей работы. В августе 1967 г. возник знаменитый щекинский эксперимент. В октябре 1969 г. ЦК КПСС одобрил опыт Щекинского комбината. Тем не менее, несмотря на очевидное преимущество работы в новых условиях, обеспечивающих соединение общественного и личного интересов трудящихся, масштабы распространения этого опыта были недостаточными, а спустя несколько лет это движение заглохло. Жесткий принцип административно-командного планирования “от достигнутого” охлаждал головы даже самых горячих энтузиастов.

   Экономические нововведения коснулись не только промышленности, но и системы транспорта, строительства, розничной торговли, а также совхозов. Однако Николас Рязановский (Ун-т Калифорнии, Беркли, США) замечает, что “противоречивая и недостаточно решительная реформа было выхолощена в процессе ее реализации, в результате чего оказалось мало различий между новой системой и старой, существовавшей до 1965 г.” .

   Становилось ясно: для того, чтобы двинуться вперед, необходимо демонтировать отжившую свой век малоэффективную хозяйственно-политическую систему, ибо предпринимавшиеся косметические меры уже не помогали.

   На практике же произошло другое. В высшем эшелоне власти взяли верх силы, которые рассматривали формы политической и хозяйственной организации 30-х годов как едва ли не системообразующие признаки социализма. Для оправдания все увеличивавшегося разрыва между “общественными идеалами” и практикой была сконструирована концепция развитого социализма. Руководство партии и страны во главе с Брежневым оказалось просто неспособным принять вызов времени, перестроить экономику и политику применительно к новому этапу НТР.

   Уже с первых шагов проведения реформы стало ясно, что она представляет собой набор разрозненных и противоречивых мер. Стэнли Коэн отмечает, что реформы, которые были провозглашены, “представляли лишь частичный и далекий от завершения ответ на кризисные дела в области производительности труда. Но уже с середины 1967 г. видны свидетельства того, что даже эти ограниченные меры встретили сильное сопротивление со стороны укоренившейся бюрократии” .

   Расширение допущенной самостоятельности предприятий вряд ли могло сочетаться с усилением административных и экономических полномочий министерств. Создание Госснаба также противоречило провозглашенной самостоятельности предприятий, которые, как и прежде, не могли свободно выбирать поставщика и потребителя. Даже в случае “прямых связей” между давними партнерами заключенные ими договора утверждались в верхах. Волокита, возникавшая из-за административных задержек и необязательности поставщиков, приводила к тому, что снабжение зачастую не обеспечивалось или было низкого качества, а потому и выпуск производимой продукции оставался нерегулярным, связанным с постоянными простоями и авралами.

   Англо-американские историки очень любят подробно объяснять такие советские понятия, как “блат” и “толкач”. Как правило, понятие “блат” они объясняют как “совокупность всех действий, когда один человек помогает другому неофициальными методами в обмен на предполагаемые услуги” , а “толкач” — как “человек, улаживающий различные сомнительные дела и ситуации, неизбежно возникающие при централизованном планировании и распределении ресурсов”; “не воспетый, но щедро вознаграждаемый герой советской индустрии, человек, который совершенно неофициально заставляет крутиться колеса производства путем соединения напрямую фабрик и предприятий вместо прохождения ими всех многочисленных мучительных препон централизованного планирования и бюрократического распределения” , “неофициальные экспедиторы, дополняющие систему снабжения полулегальными сделками ради выполнения плана” .

   В англо-американской историографии накопился подробный анализ причин провала реформа Косыгина.

   По мнению Джефри Хоскинга (Лондонский ун-т, Великобритания), во-первых, для того, чтобы в полной мере использовать те возможности, которые она открывала, предприятия должны были сами назначать цену на свою продукцию, но как раз этого права они не получили. Кроме того, они нуждались в значительно больших свободах в вопросе занятости — прежде всего это относилось к праву увольнять лишних рабочих или тех, кто плохо работал. Такое право было дано, но в очень ограниченных пределах, скорее даже теоретически. К тому же промышленная администрация столкнулась с упорным сопротивлением увольнениям со стороны профсоюзов и части партийного аппарата. “В тоже время лидеры партии, напуганные событиями в Новочеркасске, очень чутко относились к малейшим проявлениям недовольства со стороны рабочих и потому практически не оказывали поддержки тем администраторам, кто проводил увольнения” .

   Кроме того, следствием успешного проведения косыгинской реформы должно было стать внедрение в промышленность новых технологий. Однако в экономике, где успех измеряется ежегодным выполнением плановых показателей, этого вообще трудно добиться. Новое оборудование и трудовые навыки требуют времени для их освоения и потому могут привести к временному сокращения выпуска продукции. Если в конце планового года результаты применения технических новшеств не перекрывали потерь, неизбежных при их внедрении, управленцы не желали рисковать и связываться с этими новациями.

   Многие авторы отмечают, что экономическая реформа 1965 г. не смогла преодолеть слабую восприимчивость хозяйственного комплекса Советского Союза к технологическим инновациям.

   Есть также некоторые признаки того, что в случае успешного проведения реформы ее последствия стали бы угрожать тому приоритету, который имела военная продукция. Но основополагающей причиной поражения реформы Косыгина было, вероятно, сопротивление партийных секретарей и министерских чиновников, поскольку реформа угрожала их контролю над управлением экономикой. События в Чехословакии в 1968 г. способствовали сплочению оппозиции и, соответственно, окончательному провалу реформы.

   Противоречия реформы отражали глубокие расхождения между возглавляемыми Брежневым сторонниками ограниченной децентрализации при сохранении в неприкосновенности роли политико-административной системы в функционировании экономики и объединившимися вокруг Косыгина приверженцами частичных рыночных реформ, готовыми в определенной степени довериться собственно экономическим регуляторам.

   На эти быстро проявившиеся противоречия между политическим консерватизмом, основанном на стремлении стабилизировать систему через насаждение отношений личной преданности и даже создание “феодальных вотчин”, и самим принципом экономической реформы, предполагавшим приоритет технократических ценностей, накладывались другие расхождения, касавшиеся темпа и глубины проведения реформы и противоречивого подхода к решающей проблеме распределения власти.

   Уже к концу 60-х годов реформа промышленности выдыхается, так и не столкнув советскую экономику с наезженной колеи: расширенного воспроизводства с упором на традиционные индустриальные отрасли и жестким административным давлением на предприятия сверху (вместо пяти плановых показателей, предусмотренных реформой, их число к середине 80-х годов увеличилось до 1,5 тыс., благодаря чему министерства перетянули себе все без остатка продекларированные права предприятий). Попытки внедрить наукоемкие производства (микроэлектроника, информатика, робототехника, биотехнология), развернуть сеть научно-производственных объединений не приносили ожидаемого результата. Становым хребтом экономики оставались топливно-энергетический и военно-промышленный комплексы (на последний работало до 80% машиностроительных заводов). Структура народного хозяйства приобретала все более нерациональный, перекошенный характер. Являясь бездонным потребителем капиталовложений, советская экономика имела минимальный выход на человека, удовлетворение его потребностей.

   Исключительно важную, по сути решающую роль в снижении темпов хозяйственного роста и преобладании экстенсивных методов играло то обстоятельство, что сама директивная экономика, подавлявшая ростки нового, объективно подошла к пределу своих возможностей.

   Почему же перед лицом таких социально-экономических проблем советское руководство колебалось с проведением эффективных реформ и ограничивалось лишь полумерами? Обратимся к оценкам, содержащимся в англо-американской историографии.

   По мнению Рональда Аманна — директора Центра русских и восточноевропейских исследований при Бирмингемском университете (Великобритания), много лет занимающегося советской политикой, во-первых, “совершенно ясно, что мощные властные структуры выступали против радикальных реформ в Советском Союзе. Реформа традиционного механизма централизованного планирования устранила бы или ослабила наиболее важные источники власти партийного аппарата, практически «префекторский» контроль региональных партийных чиновников над процессом распределения ресурсов, а также заменила бы принцип номенклатурного занятия должностей обезличенным критерием профессионально-технической компетенции” .

   Во-вторых, введение рыночных элементов породило бы такие экономические проблемы, как региональная несбалансированность и безработица, которые могут быть преодолены только посредством непрямого контроля, незнакомого (и, возможно, культурно чуждого) советскому руководству. Возможность подобного рода трудностей предвидел и Джефри Хоскинг.

   В-третьих, далеко идущие экономические реформы могли бы сильно обострить социальное напряжение. “Несомненно, увеличилась бы дифференциация доходов, особенно между неквалифицированными промышленными рабочими, с одной стороны, и неноменклатурными специалистами, с другой стороны, которые скорее всего выиграли бы от проведения реформ и поэтому выступали главным социальным слоем, стремившимся к их осуществлению”.

   В-четвертых, весьма вероятно, что советские политические лидеры могли бы задуматься о смелой реформе, если бы только были уверены в том, что чиновники всех уровней смогут осуществить подобную реформу. Согласно данным, собранным Роном Хиллом, такой уверенности не существовало или по крайней мере для нее было мало оснований. После десятилетий сталинского централизованного планирования экономическая система не характеризовалась примерами массового энтузиазма чиновников всех уровней. Несомненно, существовало и возможно росло число тех, кто желал бы получить шанс иметь четкую ответственность и вводить новые технологии, но большинство их коллег усвоило существовавшие правила игры и предпочитало “стабильное государство”. Согласно Рональду Аманну, одна из наиболее замечательных черт ставшего известным на Западе доклада Т.Заславской в том, что когда она совершенно уверенно анализирует главные источники оппозиции реформам в среде правительственной бюрократии, ей не удается обнаружить ни одну институциональную группу, выступавшую бы в поддержку реформ.

   И наконец, характерная для многих зарубежных авторов оценка мотивов поведения советских лидеров по отношению к реформе: “даже если бы наиболее решительная часть руководства и осмелилась бы выступить с основательной реформой, советские лидеры почти наверняка бы признали, что результаты экономической реформы, если таковые все-таки будут, дадут о себе знать лишь в отдаленном будущем, тогда как политические затраты заявят о себе в кратчайшие сроки. Такая перспектива вынуждала их придерживаться осторожных действий”.

   Некоторые зарубежные авторы ставят вопрос: “А существовала ли в принципе возможность улучшения экономической ситуации в СССР в рамках сложившейся системы?” Гертруд Шредер (Вашингтонский университет, США) — авторитетный специалист в области советских экономических реформ 60—70-х годов — убежден в том, что никакие “реформированные реформы” и “улучшенные планы” не решат проблему замедления темпов роста в экономике и не повысят конкурентоспособность советских товаров на внутреннем и внешнем рынках, если новые реформы не затронут основ системы.

   Ознакомление с англо-американской историографией административно-хозяйственной реформы 1965 г. в СССР позволяет взглянуть на трудности и некоторые просчеты в осуществлении этой реформы “со стороны”. Однако анализ взглядов и выводов английских и американских историков показывает, что во многом точки зрения зарубежных ученых совпадают с оценками наиболее дальновидных советских экономистов и социологов. Проанализированные автором данного краткого обзора зарубежные работы пестрят ссылками на доклады и выступления А.Аганбегяна, Т.Заславской, Б.Курашвили, Г.Шахназарова и др. К сожалению, руководство страны зачастую не уделяло должного внимания предупреждениям и прогнозам ученых, а в некоторых случаях научные рекомендации было сложно внедрить в жизнь из-за сложившейся в течении десятилетий практики хозяйственной и политической деятельности.